Шрифт:
Закладка:
– О! – сказал Вольф в ярости. – Если вы столь хорошо обо мне осведомлены, то вся история вам уже известна.
– И в самом деле, – сказал аббат Гриль, – но что касается меня, я не вижу никакой надобности просвещаться на ваш счет. Это вас касается… вас…
Вольф пододвинул к себе стул и сел.
– Уроки катехизиса у меня вел аббат вроде вас, – сказал он. – Но его звали Вульпиан де Нолэнкур де ля Рош-Бизон.
– Гриль – не полное мое имя, – сказал аббат, любезно улыбаясь. – Я обладаю также и дворянскими…
– И ребятишки отнюдь не были равны в его глазах, – сказал Вольф. – Его сильно интересовали те, кто был красиво одет, и их матери тоже.
– Что не может послужить решающим доводом к неверию, – примирительно сказал аббат Гриль.
– Я слишком верил в день моего первого причастия, – сказал Вольф. – Я едва не упал в церкви в обморок. И отнес это на счет Иисуса. На самом деле все это, конечно же, из-за трехчасового ожидания и спертого воздуха, и вдобавок ко всему я просто подыхал от голода.
Аббат Гриль рассмеялся.
– У вас на религию озлобленность маленького мальчика, – сказал он.
– У вас религия маленьких мальчиков, – сказал Вольф.
– Вы же не компетентны судить об этом, – пожурил аббат Гриль.
– Я не верю в Бога, – сказал Вольф.
Он помолчал несколько мгновений.
– Бог – это враг производительности, – сказал Вольф.
– Производительность – это враг человека, – сказал аббат Гриль.
– Человеческого тела… – парировал Вольф.
Аббат Гриль улыбнулся.
– Все это не сулит нам успеха, – сказал он. – Мы с вами сбились с пути, и вы не отвечаете на мой вопрос… вы не отвечаете…
– Меня разочаровали внешние формы вашей религии, – сказал Вольф. – Слишком уж все это произвольно. Манерничанье, песенки, красивые костюмы… что католицизм, что мюзик-холл – все одно и то же.
– Перенеситесь в свое духовное состояние двадцатилетней давности, – сказал аббат Гриль. – Давайте, я же здесь, чтобы вам помочь… священник или не священник… мюзик-холл, это тоже очень важно.
– Ни за, ни против аргументов нет, – пробормотал Вольф. – Либо веришь, либо нет. Я всегда стеснялся войти в церковь. И всегда испытывал стеснение, глядя, как люди, годящиеся по возрасту мне в отцы, преклоняют колени, проходя мимо маленького шкафчика. Это заставляло меня стыдиться своего отца. Я не общался с дурными священниками, о которых понаписано столько гнусностей в педерастических книгах, я не присутствовал при несправедливости – я едва ли сумел бы ее распознать, но я стеснялся священников. Может быть, из-за сутаны.
– А когда вы сказали: «Я отвергаю Сатану, его порождения и мирские наслаждения»? – сказал аббат Гриль.
Он пытался помочь Вольфу.
– Я думал о мирских наслаждениях, – сказал Вольф, – это верно, я уже не помню… о конфетах в полосатых бело-зеленых фантиках… и о варенье… из райских яблочек. Знаете, я едва усвоил самые азы катехизиса… При моем воспитании я не мог уверовать. Это была просто формальность, чтобы получить золотые часы и не встречать препятствий для женитьбы.
– А кто заставлял вас венчаться в церкви? – сказал аббат Гриль.
– Это позабавило друзей, – сказал Вольф. – Свадебное платье для жены и… уф! мне все это надоело… меня это не интересует. И никогда не интересовало.
– Не хотите ли взглянуть на фотографию Господа Бога? – предложил аббат Гриль. – Фото, а?
Вольф посмотрел на него. Тот не шутил, внимательно-услужливый, нетерпеливый.
– Я не верю, что у вас таковая имеется, – сказал он.
Аббат Гриль запустил руку во внутренний карман сутаны и извлек оттуда красивый бумажник из крокодиловой, каштанового цвета кожи.
– У меня их тут замечательная серия, одна лучше другой… – сказал он.
Он выбрал три штуки и протянул Вольфу. Тот пренебрежительно их обследовал.
– Так я и думал, – сказал он. – Это мой однокашник Ганар. Он всегда корчил из себя Господа Бога – и в школьных спектаклях, и просто на переменах.
– Так оно и есть, – сказал аббат. – Ганар, кто бы мог подумать, не так ли? Это же был лентяй. Лентяй. Ганар. Господь Бог. Кто бы мог подумать? Вот, посмотрите эту, в профиль. Она более четкая. Припоминаете?
– Да, – сказал Вольф. – У него была здоровенная родинка возле носа. Иногда он пририсовывал ей на уроках крылышки и лапки, чтобы думали, что это муха. Ганар… бедолага.
– Не надо его жалеть, – сказал аббат Гриль. – Он прекрасно устроился. Прекрасно.
– Да, – сказал Вольф. – Устроился хоть куда.
Аббат Гриль спрятал фотографии обратно в бумажник. В другом отделении он нашел маленький картонный прямоугольник и протянул его Вольфу.
– Держите, мой мальчик, – сказал он. – В общем и целом вы отвечали не так уж плохо. Вот вам зачетное очко. Когда наберете десять, я подарю вам образок. Очень красивый образок.
Вольф посмотрел на него с изумлением и покачал головой.
– Это неправда, – сказал он. – Вы не такой. Вы не можете быть таким терпимым. Это притворство. Провокация. Пропаганда. Суета сует.
– Что вы, что вы, – сказал аббат, – ошибаетесь. Мы очень терпимы.
– Ну-ну, – сказал Вольф, – а кто может быть терпимее атеиста?
– Мертвец, – небрежно сказал аббат Гриль, засовывая бумажник обратно в карман. – Итак, я благодарю вас, благодарю вас. Можете идти.
– До свидания, – сказал Вольф.
– Вы найдете дорогу? – спросил аббат Гриль, не ожидая ответа.
Глава XXIV
Вольф уже ушел. Теперь он обдумывал все это. Все то, что сама особа аббата Гриля запрещала ему воскрешать в памяти… стояние на коленях в темной капелле, доставлявшее столько мучений и которое он, однако, вспоминал без неудовольствия. Сама капелла, прохладная, немного таинственная. Справа от входа находилась исповедальня; он вспомнил первую свою исповедь, полную недомолвок и общих мест – как и следующие за нею, – и голос священника, доносившийся из-за маленькой решетки, казался ему совсем непохожим на его обычный голос – неясным, немного приглушенным, более умиротворенным, будто бы и в самом деле обязанность исповедника возвышала его над обычным положением – или, скорее, возвышала до его положения, наделяя изощренной способностью прощать, углубленным пониманием и способностью безошибочно отличать добро от зла. Забавнее всего была подготовка к первому причастию; вооруженный деревянной киношной хлопушкой, священник обучал их маневру, словно солдатиков, чтобы в день церемонии не было ни сучка ни задоринки; и из-за этого капелла теряла свою власть, становилась местом более привычным; между древними ее камнями и школьниками устанавливалось нечто вроде сговора; школьники, сгруппировавшись справа и слева от центрального прохода, упражнялись в построении в два ряда, которые сливались далее в одну сплоченную колонну, тянувшуюся вдоль прохода до самой лестницы, чтобы снова разделиться там на две симметричные процессии, направляющиеся получать облатки из рук аббата
